Яркое солнце. Голубое небо. Жара. Город преображается на глазах. Нет ни одного окна, не заклеенного белыми Х-образными крестами. Витрины магазинов зашиваются неуклюжими дощатыми коробами, внутрь которых насыпается песок. Сводки Информбюро ошеломляют. Наши войска оставили Прибалтику, часть Западной Украины и Белоруссии, Минск, Смоленск, Псков, Корхов, Новоград-Волынский…
Во многих домах угловые квартиры превращены в доты. Жильцы спешно переселяют , окна закладывают кирпичом и превращают в доты, из бойниц которых торчат стволы пулеметов или небольших орудий. Город готовится к уличным боям. Неужели до этого дойдет?
      Вместе с другими ребятами и взрослыми мы роем на газонах с табличками «По газонам не ходить! Штраф 3 рубля» траншеи – укрытия от бомб.
С 18 июля введены продовольственные карточки. В магазин теперь идем не только с деньгами, но и с разноцветными талончиками. На которых написано: хлеб. Крупа. Масло, сахар. Продавцы вырезают талоны ножницами. Это долго. Очереди растут. Но продуктов пока достаточно.
23 июля на стенах появились приказы МПВО о круглосуточных дежурствах на чердаках и крышах.
На стене у входа плакат – «Враг у ворот!»
 

        В голове - утренний слух: немцы обстреливают Ижорский завод.
Я бегу домой. Дел много. Я - командир пожарной команды, и у нас дежурства по дому на крыше. Все. Мы к бомбежке готовы. С любой зажигалкой справимся. Пусть фрицы летят. С любой зажигалкой.… А если фугаски?
     С утра завыли сирены, и по радио прозвучало: "Говорит штаб местной противовоздушной обороны города! Воздушная тревога! Воздушная тревога!"
Хватаю противогаз и под вопли мамы бегу на крышу. Ребята уже там. Все возбуждены. Разбираем багры, клещи и ждем. Прерывистые гудки заводов, вой сирен. Потом издали доносятся ухающие звуки стреляют зенитные орудия. Вдалеке слева в небе возникают быстро тающие клочки - облачка. Потом по диагонали над нашим домом довольно низко проносится одинокий самолет. Наш? Немец?
 

   Откуда-то издалека начинают доноситься глухие тяжелые удары. Они не приближаются, но нарастают по частоте.
Зажигалка! В углу чердака ослепительное голубоватое пламя… Зажигалка! На нашем чердаке! Вперед! Толпой мчимся к черному продолговатому предмету, из которого с треском и шипением выплескиваются в разные стороны струи рассыпающихся огней-блесток. Фосфор!
       И еще, говорят, немцы разбомбили Бадаевские склады…
- Бадаевские склады! Тысячи тонн сахара…Мука. Масло. Хлеб… - папа произносит это тихо, не глядя на нас. А мы стоим рядом, пораженные даже не сутью, а тоном сказанного им и его видом. Что это оно так разволновался? Ну, будет хуже с продуктами. Ничего, переживем. Лишь бы немцев отогнали…

        Мы боялись бомбежек, мы боялись немецкого вторжения. Пристально следя за сводками, мы ужасались стремительности немецкого наступления.
         С 1 октября снова уменьшили норму хлеба. Уже в третий. Теперь папа по рабочей карточке получает 400 граммов, а мы все по 200\ Дома стало голодно. На крупяные и масляные талоны почти ничего не выдают.
Теперь у нас на всех килограмм хлеба на день.
       Вчера репродуктор объявило новом уменьшении нормы хлеба. Двести пятьдесят граммов на рабочую карточку, сто двадцать пять - служащим, иждивенцам и детям.
Навсегда запомнились мне эти сутки. Вечером мы все стояли у полутеплой печки, плотно прижавшись. Спине тепло, груди холодно. Когда говоришь - изо рта пар. Папа опять вспоминает Украину, подовые пироги, творожники, бифштексы… Он говорит подробно и увлеченно. Ясно представляются большая беленая печь и хозяйка, вынимающая румяные, теплые, лоснящиеся от масла пироги из гречневой муки… Слюна течет. Тьфу, лучше бы он молчал… Мама с болью в глазах гладит его по голове, старается переключить. Он раздражается, сердится на нее…

Потом были холодные день, вечер, ночь, и наступило утро. Холод в тот день был жуткий. Я ходил весь скрюченный, сгорбившись, вобрав голову в плечи. Мучительно хотелось есть. Угнетали темень от синих, местами продырявленных штор и холодина в квартире. На кухне лопнула большая бутыль с водой, превратившейся в лед. Нужно было пойти на улицу поколоть дрова - это была моя обычная работа. А я все медлил, все отсрочивал, обманывая сам себя. Наконец оделся. Какими медленными стали теперь движения…
        9 декабря. "Удар наших войск южнее Ладожского озера. Седьмая армия под руководством генерала Мерецкова, успешно развивая наступление, прорвала немецкую оборону, не дав немецким войскам соединиться с финскими. Советские войска овладели городом Тихвин"
       Бегу за хлебом. В очереди незнакомые люди делятся услышанным. Громкие голоса, оживление на лицах. Все было необычно: мы привыкли видеть угрюмые, серые лица. Слышать брань, жалобы и горестные откровения. Главный вопрос:
- Хлеба не прибавили?
- Нет…
- Ну, теперь уже не долго!
- Скоро все хорошо будет…


       К великому сожалению, все оказалось не так просто, и наши вспыхнувшие было надежды погасли также быстро, как и родились. Тихвин был скоро оставлен снова.…Вместе с надеждами угасали и люди. Каждый день уносил тысячи, а до прорыва блокады оставалось еще четыреста пять дней…

                Дома неожиданность. Меня встречают улыбками и сообщают потрясающую новость: получено письмо от Гарика, Мирриного мужа, и посылка с продуктами с фронта. Папа радостно открывает посылку, в ней консервы, сахар, шпроты и белые сухари. И мы устраиваем пир, о каком не смели мечтать!
       Кажется, еще никогда я так не хотел есть, как сегодня. Память четко восстанавливает форму, цвет, запах, размер продуктов, связанных с конкретными местами. И каждый раз, открывая новый ящик, я с надеждой протягиваю руку. И натыкаюсь на пустоту…
Мне становится страшно. Он безумен в гневе. Еще минута - и он ударит маму. Или произойдет что-нибудь еще хуже. Я бросаюсь к маме, обнимаю ее и загораживаю от отца. Минуту папа окаменело стоит с поднятым томом, потом швыряет на пол и большими шагами выходит из комнаты.
Мама, маленькая, с лицом, залитым слезами, в изнеможении садится на диван.
-Боже, что с ним стало? Он же никогда не был таким! Боже! Помоги ему и всем нам!..
        Новый год. Праздничное освещение - три баночки с камфарой и огарок свечи. По блюдцам аккуратно разложены кусочки хлеба, сбереженные с утра специально для встречи Нового года. Кипяток разбелен соевым молоком - подарком Лены Липшиц. Из нашей аптечки извлекаются прибереженные к Новому году три бутылочки пертуссина - это же чистый сахарный сироп. Пертуссин разливается в вынутые из глубин буфета хрустальные рюмочки. При свете свечи он сверкает на просвет красным рубином, как настоящее вино.
        Вот уже неделя, как я не хожу за хлебом, за водой. Я вообще не хожу. Это случилось, когда, притащив на наш проклятый трети этаж полведра вод, я сполз на пол рядом с ведром и протянул папе окоченевшие скрюченные пальцы. Он содрал с меня жесткие варежки, покрытые панцирем льдинок, обмотал руки сухим одеялом, помог мне подняться, дотащил до моего дивана. Там я свалился и с тех пор не встаю. Ноги не только не ходят, они не стоят. Мне трудно двигаться. Мысли медленно и тягуче расползаются. Острое чувство голода притупилось.